ЛЕОНИД БОРИСОВ
НА ПРИЕМЕ У ГОСПОДИНА АВЕРЧЕНКО
Из книги: Борисов Леонид. За круглым столом прошлого. Л. Лениздат, 1971. С. 123-129.
(Автор воспоминаний, будучи гимназистом, думал, что пишет ничуть не хуже всех остальных в "Новом Сатириконе", сочинил рассказ и отправился на прием лично к редактору журнала).
Тщательно переписав рассказ на одной стороне листа, сделав поля в четыре сантиметра, подписав рассказ и меленько в левом нижнем углу на последней странице указав свой адрес, я отправился после уроков на Троицкую улицу, к Аверченко.
Меня впустил дородный дядя с бородой, я сказал ему, что хочу видеть господина Аверченко. Дяд кивнул головой, знаком дал понять, что необходимо раздеться, повесил мое пальтишко на гвоздик подле настоящей, из полированного дерева, вешалки и указал на приемную, где стояли два дивана, несколько стульев и два кресла, обитых черной кожей. На столике у окна лежали номера разных журналов.
— Посиди и обожди, - сказал тот же дядя, указывая взглядом на стул. — Господин Аркадий Тимофеевич Аверченко тебя ужо примет.
Я присел, стал ждать, полагая, что примут меня после всех тех, кто несомненно вскоре появится. И действительно разного вида дяди (и одна тетя) появлялись, они проходили в кабинет господина Аверченко, и оттуда слышен был мне и разговор, и смех. Я положил на ожидание час, на процедуру приема минут десять. Значит, размышлял я, успею домой к шести часам. <…>
Ждал я приема полтора часа. Наконец на пороге полуоткрытой двери появился Аверченко, я узнал его, да и как было не узнать такого известного всему городу (да и городу ли только!) человека! Он был в черном, подпоясанном кушаком, халате, на широком, чуть вздернутом носу сидело, посверкивая, маленькое пенсне с зажимом на переносице.
Ни слова не говоря после приглашения («Пожалуйте, молодой человек!»), я устремился за Аверченко, он закрыл за мной дверь, сел за стол (не письменный, а небольшой, похожий на бюро), улыбнулся и, так и не снимая улыбки с добродушной своей физиономии во все время приема (а он длился минут двадцать) сказал:
- Давайте-ка ваши стихи!
- У меня рассказ, господин Аверченко, - победно отпарировал я.
- Я не господин, юноша, меня зовут Аркадий Тимофеевич, - поправил Аверченко и, улыбнувшись шире и добродушнее, сказал: - Если рассказ, давайте рассказ. Сейчас мы его того… Кто это говорил «того», - ну-ка?
- Портной Петрович в рассказе Гоголя «Шинель», - по-военному четко и громко, без запинки ответил я, чувствуя, что дело с рассказом моим, видимо, уже устроилось: на первый вопрос ответил без ошибки и не задумываясь. Каков-то будет следующий вопрос…
- Молодец, юноша! Тэк-с… У вас, вижу, всего три странички. Название – «Не повезло». А кого вы, юноша, любите из современных авторов?
Я перечислил моих любимых писателей: Блок, Бунин, Куприн, Дюма, Гамсун. Аверченко не обратил внимании, что француз Дюма попал в мой изустный список по недоразумению – впрочем, возможно, и Аверченко считал его вполне современным…
- Я люблю этих, - сказал я, - и многих других. У меня нет одного любимого - я люблю многих. Скажешь: люблю вот этого – смотришь, пять или шесть других набегают…
И тотчас поправился, заявив, что, конечно, люблю одного-двух, не больше, остальные нравятся, одни очень, другие меньше. Аверченко глядел на меня внимательно, чуть подрагивала его нижняя губа, словно он сдерживался, чтобы не рассмеяться, хотя ничего смешного я не говорил. Еще не заглядывая в мою рукопись, он спросил, зачем я пишу.
- Пишу… не знаю, зачем. Хочется, и пишу.
- И стихи пишете?
- И стихи пишу. Хочется, знаете ли… У нас в классе только двое не пишут…
- Ну а если кто-нибудь запретит писать, тогда как?
- Такого не бывает, господин… Аркадий Тимофеевич, - зачем запрещать, кому какой вред, если я сочиняю. Вот вы, например, это очень хорошо, что вы сочиняете!..
Аверченко расхохотался, даже встал и по комнате прошелся. Коротко хихикнул и я.
- Ну-с, установим, что никакого вреда нет, - сказал Аверченко, снова садясь подле меня. – Наоборот, большая польза и тому подобное. А теперь, юноша, сидите смирно а я почитаю ваше сочинение. Впрочем, можете походить, посмотреть картинки на стенах…
- Ничего, не беспокойтесь, - ответил я, и голос мой дрогнул: Аверченко стал читать мой рассказ. Суя по его взгляду, он не производил на его должного впечатления: он раздраженно откинул первую, уже прочитанную, страницу, мельком, едва слышно, заметив:
- Почерк хороший, разборчивый…
На стенах висели рисунки сотрудников журнала – Реми, Радакова, Юнгера, Мисс, сотрудников немецкого «Симплициссимуса». Я смотрел и ничего не видел в подробностях, ничего мне не нравилось: краем взгляда я заметил, что Аверченко рукопись мою не читает, на лежит на столе, а он о чем-то думает, постукивая пальцами одной руки по своему колену. «Не нравится мое сочинение», - подумал я и угадал вообще, не угадав в частности.
- Сырой рассказуля, - спокойно, тем тоном, каким люди говорят «здравствуйте», сказал Аверченко, - и скучный, милый мой юноша. Напечатать его никак нельзя. Это будет медвежьей услугой вам, понимаете? Никак!
Долго смотрел на меня, до тех пор, пока не вызвал на моем лице улыбки, о чем он, бесспорно, и старался.
- Но… - он встал и, заложив руки в карманы брюк, распахнув полы халата, стал расхаживать по диагонали комнаты. – Но, как я уже сказал, есть в рассказе кое-что обнадеживающее.
- Да вы ничего не говорили, - заметил я, чуя недоброе в этой выдумке редактора.
- Говорил про себя и один раз негромко, - возразил Аверченко. – Мне, например, по душе вот такое выражение…
Взял со стола мою рукопись, нашел, что ему было нужно, прочел вслух:
- «Лицо ее похоже на мокрый клубок шерсти, а его физиономия чем-то напоминала мне экспонат, виденный в этнографическом музее. Я подумал, что здесь, с этими людьми, и везучему не повезет…».
Положил рукопись на стол, потрепал меня по плечу, спросил, сколько мне лет, где учусь, кто родители, велел прийти в редакцию через месяц-полтора и чтобы я непременно принес новую рукопись, и необязательно смешную, - можно даже и такую, от которой плакать хочется…
- И такую, самой собой, - добавил он, – чтобы ее можно было напечатать. Ну, а деньжонки есть? Не ври, юноша, нет у тебя денег, а Нат Пинкертон даром у газетчиков не выдается!
- Я Ната Пинкертона не читаю, - сказал я, уже обрадованный, окрыленный счастливый. – Я читаю приключения Шерлока Холмса.
- Этот лучше, конечно, но деньжонки я тебе дам. Не волнуйся, голубь, рубль, не больше, но и рубль тоже хороший гонорар за возращенную рукопись! А ведь неплохо это у меня получилось, а?! Это тебе рубль в качестве поощрения – на мороженое и Шерлока Холмса…
Достал из стола коробочку, стал указательным пальцем рыться в мелочи, но, видимо, рубля там не отыскалось, и он стал извлекать двугривенные и гривенники.
- Вот тебе, юноша, сто копеек серебром и еще тридцать копеек пятаками. Бери, бери, не играй самую дурную роль – роль лицемера! И приходи еще раз, есть? И напиши такой рассказ, чтобы я тебе заплатил десять рублей, - вон как! А если совсем дрянь принесешь – штаны спущу и драть буду!!
- А разве у меня сейчас так плохо? – спросил я настораживаясь.
- И плохо, и неплохо, - несколько утомленно проговорил он. – Написано так, как оно вообще пишется, понимаешь? (И я про себя сказал: «Ага!»).
Деньги все еще бренчали в руке Аверченко. Он еще раз протянул их мне. Я поклонился и прошу верить, что так оно и было, уязвленный и даже обиженный, шаркнул ногой, как еще совсем недавно делал это по совету взрослых , и, пятясь к двери, открыл ее спиной и направился за моими пальто и фуражкой.
Аверченко следовал за мною, но денег уже не предлагал. Одевшись с помощью гардеробного дядьки, я поклонился и ему, и господину Аверченко, который все еще бренчал серебряной мелочью.
- А ты молодец! – сказал он на прощание. – И непременно приходи. Приходи, когда захочешь. У тебя еще получится! Ты еще по-хорошему вспомнишь Аркадия Тимофеевича Аверченку! Так что же – придешь?
- Если напишу что-нибудь смешное – приду, - ответил я. – Только вряд ли…
- Обидел я тебя, юноша?
- Нет, что вы!
На глазах моих скопилась кучка слез, она туманила взор.
Я вышел на площадку лестницы.
