В. Д. Миленко

Проблема изучения творческой истории

сборника А. Т. Аверченко «Записки Простодушного»:

к 100-летию первого издания

___________________________________________________________________________

Сто лет назад, осенью 1921 г., в Константинополе увидел свет сборник «Записки Простодушного» А. Т. Аверченко [1]. Эта книга занимает особое место в наследии писателя. Она — первая эмигрантская, она же — наиболее концептуальная, гармоничная по форме и содержанию из всех его сборников. Тема, идея, заглавие, образы рассказчика и автора — всё в ней подчинено единой цели изображения быта русских беженцев на Босфоре. К тому же, «Записки…» — единственная после «Сатириконцев в Европе» (1915) книга Аверченко, содержащая сведения автобиографического характера (хотя и с изрядной долей мистификации).

Литературное значение «Записок…» трудно переоценить. Во-первых, это классика смехового жанра[2]. Во-вторых, некоторые главы цикла позволяют говорить о возрождении отечественной пикарескной (плутовской) прозы. Напомним, символ тараканьих бегов в глубочайшем философском прочтении метаморфозы русского характера впервые использовал именно Аверченко, именно в «Записках…».

Интересна и политическая судьба книги. Русское Зарубежье встретило её прохладно: читателю недоставало антисоветской тенденциозности, отличавшей другие работы Аверченко того времени. Зато в Москве, где сборник переиздали уже в 1922 г., он стал подспорьем в деле пропаганды. Имя Аверченко ещё не было забыто, его слово по-прежнему многое значило, и это слово, то есть содержание «Записок…», убеждало в том, что эмиграция  — ошибка и трагедия.

Полагаем, вышесказанного достаточно для того, чтобы современная филология обратила на книгу более пристальное внимание. Тем более что предпосылки к её серьёзному изучению были заложены ещё в начале 1990-х гг. [9], а в последнее время ею заинтересовались в Турции[3] [13; 20; 21]. Тем не менее, ни одной специальной работы о «Записках…» так и не появилось; цикл по сей день рассматривают преимущественно в обзорах [17; 19]. Что же касается попыток воссоздать его творческую историю, то они не предпринимались вовсе. На этом пути исследователь столкнётся с многочисленными проблемами: константинопольский период биографии Аверченко малоизвестен, материалов этого времени почти нет в его архиве, мемуарные свидетельства также редки. Мы впервые предпринимаем попытку комплексного воссоздания творческой истории сборника, обозначая основные трудности в её изучении и намечая пути их решения. В этом видятся актуальность и научная новизна темы исследования, приуроченного к 100-летнему юбилею книги.

Основным источником сведений о константинопольском «сидении» Аверченко сегодня является франко-русская газета «Presse du Soir», с которой писатель сотрудничал в 1920-1922 гг. Отечественным специалистам она малодоступна, т.к. хранится в фондах Славянской библиотеки – Национальной библиотеки Праги. Нам посчастливилось работать с этим изданием.

 «Presse du Soir» позволяет восстановить первую редакцию «Записок…» — прежде чем выйти отдельным изданием (во второй редакции) цикл печатался в этой газете. Публикация началась 4 декабря 1920 г., примерно через 3 недели после эвакуации автора из Севастополя. Она включала «Предисловие» и комический очерк «Первый день в Константинополе», объединённые общим заглавием «Записки Простодушного». Концепция цикла сложилась у Аверченко сразу, вскоре по приезду. Столь же быстро, в первом же очерке, родилась ключевая для понимания замысла метафора «города-зверя», в котором предстоит жить по волчьим законам: 

«Рев, крики, стоны и вопли неслись уже со всех сторон.

Зверь встал на задние лапы, потянулся и, широко открыв огромную пасть, заревел: зверь хотел кушать» [3, с. 3].

Позднее, в «Константинопольском зверинце» и «Втором посещении зверинца», метафора станет развёрнутой. Рассказчик посетует на то, что в «городе-звере» хорошо устроились только «люди-звери».

В первой редакции «Предисловия» не было рассказа об эвакуации, приводилась лишь притча о дураке. Очевидно, шутить над крымской катастрофой в тот момент не хотелось. Писатель понимал, что пароходным трюмом, в котором его герой прибудет в Константинополь во второй редакции «Предисловия», гордиться не приходится.

Подчёркиваем: не сам Аверченко прибудет, а его герой и одновременно рассказчик. Магистральная интрига «Записок…» состоит в попытке уверить  читателя в том, что автор и есть Простодушный. Впервые это происходит в «Русском искусстве», где актриса Аннушка сначала обращается к рассказчику: «Слушайте, Простодушный! Очень хочется вас видеть» [4, с. 3], а чуть ниже объясняет своей барыне: «Ихняя фамилия — Аверченко» [Там же]. Разумеется, это мистификация. Перед нами обычный приём остранения: диалог скорбящего  автора и веселящегося рассказчика-простака, придающий глубину анекдотическому содержанию книги.

Газетная редакция позволяет решить проблему разночтений в написании прозвища героя. При переизданиях оно приводилось то с прописной, то со строчной буквы. Правильно следует читать — Простодушный. В этом случае невольно возникает ассоциация, к примеру, с вольтеровским «Простодушным» (1767). Однако, по нашему мнению, Аверченко о литературных параллелях не задумывался. Он просто нашёл эвфемизм, чтобы не называть своего героя «дураком/дурачком», и в том же «Предисловии» обозначил идею цикла: настало время, подобно дураку из притчи, плакать на свадьбе и рыдать на похоронах.  «Пора, пора - давно пора — пересмотреть наше отношение к дураку, — пишет Аверченко. — Он мудрец. Может быть, раньше это было трудно понять, но теперь, когда вся Россия вывернулась наизнанку и сидит на чемоданах и узлах, — мы многое должны пересмотреть и переоценить.

Впрочем, если быть искренним, то за “бывшего” дурака, а ныне мудреца я распинаюсь не без тайной цели: попутно я хочу оправдать и себя, потому что отныне я тоже решил “улыбаться на похоронах”...» [3, с. 3].

Писатель старался предвосхитить упрёки в неуместном веселье. Раз  его герой — дурачок, так на дураков не обижаются. А вот его дурацкая наивность  и готовность всем поддакивать и во всём участвовать сделают абсурд русской жизни в Константинополе более зримым. Позволят показать изнанку этой жизни, ведь дурачков не стесняются. Эта-то повествовательная маска, сама по себе жанрообразующая, помноженная на лейтмотив голода и сопутствующий ему принцип «какая честь, когда нечего есть» (у Аверченко: «В Константинополе все удобно» [8, с. 6]), авантюрную философию «лови момент!» и стихию смеха, маркируют совершенно конкретный жанр — пикареску. Хотя писатель и до революции обращался к нему, особенно в годы Первой мировой войны, бичуя спекуляцию, но оставался наблюдателем. Подлинное возрождение жанра стало возможным лишь тогда, когда плутовская  стихия захлестнула и начала «антивоспитывать» его самого. И в полном согласии с жанровым каноном Аверченко задействует в «Записках…» кумулятивную сюжетную схему, нанизывая эпизоды на хронотопы дороги (Гран рю де Пера, центральная магистраль района Пера) и мегаполиса с его многоголосием и многоязычием: «Как  во время настоящего приличного столпотворения — все говорили на всех языках» [4, с. 3].

В «Presse du Soir» было напечатано 12 глав цикла[4]. Их нумерация порой сбивалась или вовсе отсутствовала. 5 сентября 1921 г. газета сообщила, что «Записки…» скоро выйдут отдельной книгой [10, с. 44]. Видимо, спешкой объясняется то, что газетная редакция осталась без «Заключения», т.е. без обрамления. 25 сентября 1921 г. журнал «Зарницы» сообщил о поступлении «Записок…» в продажу [23, с. 21].

Здесь возникает ещё одна проблема. Константинопольское издание книги — библиографическая редкость. Его нет даже в фондах крупнейших Российской государственной и Российской национальной библиотек[5], что затрудняет текстологическую работу. Однако нам удалось исследовать экземпляр, представленный в Славянской библиотеке – Национальной библиотеке Праги. Утверждаем: такого оформления книг Аверченко не было ни до, ни после. На обложке (а не на шмуцтитуле, как обычно) помещался фотопортрет писателя, устало подпирающего голову рукой. Вряд ли такой дизайн следует объяснить тем, что на услугах художника сэкономили. Аверченко сам хорошо рисовал и в случае крайней нужды мог сделать обложку. Вероятнее другое: это была часть всё той же мистификации, о которой шла речь выше.

Сопоставление первой и второй редакций «Записок…» даёт следующие  результаты:

1. У цикла появилось обрамление. «Предисловие» обрело заглавие «Предисловие Простодушного. (Как я уехал)», эпиграф о попугае и кошке и было расширено рассказом об эвакуации, задающим всей книге анекдотический дух и тон. С ним интонационно контрастирует «Заключение», где автор, сбросив маску Простодушного, подводит невесёлые итоги года жизни в изгнании.

Трудно сказать, для чего понадобилось дополнение о путешествии Простодушного в пароходном трюме. Возможно, требовался какой-то старт, точка отсчёта злоключений. Либо это метафора: со дна судна герой будет выброшен на дно жизни. В «Аргонавтах и золотом руне» на замечание приятеля о том, что «Константинополь – золотое дно», Простодушный отвечал: «Дно-то дно ˂…˃ Только золотое ли?» [2, с. 3]. Очевидна и карнавальная перемена местами верха и низа: рассказчик просил подать ему пароход к парадной Графской пристани, рассчитывая на каюту, а оказался в трюме. Есть ещё один уровень смысла, доступный, правда, лишь севастопольцам: в Южной бухте, где Простодушного взяли на борт, швартовались не пассажирские, а грузовые суда. То есть герой и сотоварищи утратили свою природу: перестали быть людьми, превратились в груз. Что и озвучивается Простодушным: «…команда не прочь была бы даже выкинуть нас всех за борт, только чтоб развязаться с беспокойным, непоседливым грузом» [1, с. 7].

Отдельной проблемой рисуется интерпретация авторской интонации в рассказе о крымской эвакуации. Аверченко, вероятно, единственным из всех, кто когда-либо писал об этом, позволил себе шутить. На правах биографа писателя решимся утверждать: это не случайность, а жизненная позиция. Позднее, оказавшись в Европе, Аверченко также вспоминал об этой трагедии с юмором. Например, делился с румынами: «…держались мы до последнего, но когда нас оттеснили так, что мы уже висели на кончике крымской черноморской скалы, пришлось плюхнуться в море и приплыть к гостеприимным туркам» [18, с. 86]. Берёмся объяснить юмор Аверченко его гордостью. Он никогда не признал бы себя побеждённым. А умному – достаточно и  «Записок…». В «Заключении» автор прощался со своей маской:  

«…умер Простодушный...

 Доконал Константинополь русского Простодушного.˂…˃.

 Выковали из нас - благодушных, мягких, ласковых дураков - прочное железное изделие» [1, с. 93].

Так финал цикла перекликается с началом: люди-«груз» через год жизни в изгнании стали железными.  

2. Изменилась структура цикла. Во-первых, последовательность глав стала иной. Во-вторых, фельетон «Нечто военное», высмеивающий греческого полководца Папуласа, Аверченко исключил (он явно расходился с темой сборника). В третьих, писатель счёл, что этой теме отвечают фельетоны из «Presse du Soir», изначально не отнесённые к циклу: «Лото-Тамбола», «О гробах, тараканах и пустых внутри бабах», «Еще гроб» и «Русские в Византии». Помимо этого, структура была расширена переработанными фельетонами из севастопольской газеты «Юг России»: «Развороченный муравейник», «Великое переселение народов», «Трагедия русского писателя» и «Язык богов».  Количество глав увеличилось с 12 до 19.

3. Появились лирический подзаголовок «О нашей жизни, страданиях, о веселых и грустных случаях, о приключениях, о том, как мы падали, поднимались, и снова падали, о нашей жестокой борьбе и о тихих радостях…» и адресат: «Дружески посвящаю Юлии Прокопович (Горской)». Заметим:  посвящение обескураживает. Личность женщины нами установлена: это была актриса театра Аверченко «Гнездо перелетных птиц», мимолётное его увлечение, вряд ли заслуживавшее такого увековечения. Ниже мы попытаемся решить и эту проблему. 

4. Особенность издания —  обилие рекламы (17 объявлений), не всегда связанной с книгоиздательским делом. Предлагались услуги мужского портного (с указанием, что он шьёт для «Гнезда перелетных птиц», т.е. и для автора), ресторана «Григория Карпыча» (где Аверченко был завсегдатаем), торгового дома Бориса Прегеля (писатель с ним дружил), ювелирной мастерской, банкирского дома, коньячно-водочного завода и т.д. Сегодня эта реклама воспринимается как иллюстрация к «Запискам…»: русские конторы, банки с пафосными названиями размещались по самым невероятным адресам. Так, издательство «Культура» работало на Пера, 451, при входе в трактир «Медведь». Книга пестрит и скрытой рекламой: в тексте упоминаются ресторан Сарматова, отель «Токатлиан», комиссионный магазин «Окказион» и т.д. 

Вероятнее всего, «Записки…» выпускали на паях[1]. На материальную поддержку Врангеля, как это было в Крыму[2], Аверченко больше не мог рассчитывать. Книга не отвечала задачам белой пропаганды и рисовала отдельных представителей разбитой Русской армии откровенно карикатурно. Что касается «Presse du Soir», как будто имевшей на «Записки…» некоторые права, то материальные дела газеты именно в это время пошатнулись. Её владелец тайно получал помощь от кемалистов [14]. Личных средств у  Аверченко также не было. В июне 1921 г. он сетовал в письме Ю. И. Чеховичу на то, что его «денежные дела… кособокие – совсем съехали набекрень» [6, л. 1об.]. И делился: «…тут одни арапы предлагают мне издать книгу фельетонов, но т.к. это жульнический городишко – этот самый Бизанс, то я побаиваюсь. А вдруг они мошенники?» [Там же]. Возможно, речь шла именно о «Записках…», а назвать «арапов» пока затруднительно.     

Между тем интересно установить, кто финансировал издание, потому что вышел скандал. «Русский Константинополь» юмора в свой адрес не понял и не оценил. Вскоре после выхода книги Аверченко вызвал на дуэль оскорблённый офицер [15, с. 93]. Писатель рассказывал, что к нему явился подвыпивший «сын Марса» и требовал удовлетворения: автор де обидел в «Записках…» его «друга персонально» и «всю корпорацию русских аристократов» [8, с. 5]. Визитёр упрекал писателя в том, что он развернул оружие смеха против «своих». Аверченко же смеялся над ним.

Конечно, подобный скандал – тоже реклама. В остальном упрёки в адрес автора книги порой справедливы. Одна только новелла «Оккультные тайны Востока», где он сравнил оголодавшего русского военного, согласившегося от безысходности посетить хироманта, с рабом римского патриция, на котором пробовали качество яда, балансирует на грани анекдота и откровенной бестактности. Стараясь понять такую позицию Аверченко, мы нашли единственно возможное объяснение. Он не отделял себя от своих персонажей – недаром и в подзаголовке говорил «о наших невзгодах», и в «Заключении» переходил с «я» на «мы».

Аверченко выживал наравне со всеми. Ему пришлось в своём театре-кабаре конферировать, плясать, даже петь [22, с. 256-258]. Некоторые коллеги считали подобное занятие порочащим высокое звание писателя. К примеру, автор эссе «Подвал литераторов, или Посмертные похождения русских писателей в Константинополе» (1923) утверждал, что если бы кто-то из литераторов XIX  века, подобно Аверченко, открыл кабак, ему никто не подал бы руки [11, с. 35]. Возможно, такие замечания высказывались и вслух, поэтому «Записками…» Аверченко дал сдачи по принципу «а судьи кто?».

Тем не менее, вопросы остаются. Писатель не мог не понимать и должен был думать о том, как его слово отзовётся не в Константинополе, а в Москве. А оно отозвалось необыкновенно быстро: 22 ноября 1921 г., буквально через два месяца после выхода «Записок…», «Правда» напечатала фельетон Ленина «Талантливая книжка». Это была рецензия не на «Записки…», а на «Дюжину ножей в спину революции», но время её появления совпало с константинопольским вызовом Аверченко на дуэль. Определённо зная об инциденте, большевики устроили провокацию: писателя не поняли «свои» — белые, зато хвалят «чужие» — красные. Статью Ленина перепечатали и другие советские издания, в частности, петроградская «Красная газета» [16, с. 2], и европейская пресса, например, чехословацкое коммунистическое «Rudé právo» [23,  с. 6]. Автор «Записок…» пережил тогда не лучшие времена и вынужден был защищаться на страницах той же «Presse du Soir» [8, с. 5].

 Окончание здесь